Новые гибриды абутилонов
Сад был дарован человеку свыше. Божественной рукой возделывался Эдемский сад; всё было в нём: жизнь, смерть, добро, зло, знание, любовь, вера. Когда-то по преданию плод дерева определил судьбу человеческую, и с тех пор мы, «саженцы», вынуждены однажды покидать наш символический, беззаботный, самый счастливый «райский» сад. Получается так, что все мы родом из сада, из первого сада, из «детского» сада, в котором всё было предопределено, и сад был целым миром, и целый мир – садом. Сад сей сакрален: он как волшебная шкатулка – хранилище драгоценных детских воспоминаний.
Лебяжье – здесь детство подступает ко мне вплотную, заглядывает в глаза нежными васильками, смеется золотистыми одуванчиками. Два небольших, почти лесных озера разделены перемычкой. В 3 км железнодорожная станция, до которой по пустынному узкому разбитому шоссе несколько раз в день ходил автобус № 551. Пара старых коровников и птицеферма. Вокруг совхозные поля, густые леса, бывшие военные зоны. Домов в деревне немного, все по берегам озёр, на старых финских фундаментах, да вдобавок одинокий покосившийся хутор «на горе». Почти в каждом дворе своя корова, овцы или козы. Местные знают не только друг друга, но и всех соседских детей и внуков, – поимённо. Приезжие горожане-отдыхающие презрительно именуются «дачниками». Местечко кажется тихим, ничем не примечательным, – просто деревня вдали от города. А между тем всего только одно поколение назад Куутерселькя (так поселок назывался до 1948 г.) было излюбленным местом отдыха петербургской знати. Трудно представить, что до станции ходила конка, что по абсолютно диким ныне берегам двух озёр некогда стояли богатые особняки, виллы и пансионаты, куда съезжались семьи знатных господ, и что там, где теперь повсюду сосны да черничник, были разбиты прекрасные парки и роскошные яблоневые сады. Но простучала лошадиными подковами Октябрьская революция по этим местам, прокатились «гусеницами» танков две войны, – Советско-финская и Великая Отечественная, – и вот уже ни следа не осталось от прежней роскоши. Озадаченно смотрю вокруг – чистая, скромная, северная русская природа – как же всё могло исчезнуть так быстро, так бесследно, так безвозвратно?
Был некогда в Лебяжьем совершенно особенный, «райский» уголок. На горе недалеко от посёлка, в стороне от шоссе, пряталось от чужого взора, постепенно зарастая, так что год за годом его становилось всё труднее отыскать, одно милое местечко: маленькая лужайка на месте старого финского хутора. Перейдя через поле и упёршись в небольшой перелесок, надо было пробраться сквозь колючие ветви и бурелом, чтобы, в конце концов, весьма неожиданно очутиться на высоком солнечном пригорке. На полянке, в остальном как будто дикой, в густой траве виднелись два старых финских гранитных фундамента, рядом с которыми пытались выжить уже почти выродившиеся кусты шиповника, красной смородины и давно одичавшая клубника. Тут же росли две высокие сосны – такие узловатые и раскидистые, что на любую из них можно было легко взобраться, и, сидя почти на самой вершине, всё смотреть и смотреть вдаль, где простирался слегка колышущийся на ветру зеленый хвойный мир. Чудесно было лежать и в траве на пригорке: повсюду мелкие лиловые звездочки гвоздики-травянки, сиреневые бубенчики карпатских колокольчиков, алые бусины лесной земляники, «солнышки» скабиозы, «часики», кашка, ромашки. Вокруг тишина, спокойно, никого. Над головой бескрайнее синее небо, тёплое июльское солнце, вечное лето и бесконечно длинная жизнь впереди.
…Позабыто все на свете!
Сердце замерло в груди!
Только небо. Только ветер.
Только радость впереди!
Вокруг Лебяжьего за узкой полосой «придворного» леса простирались во все стороны до горизонта совхозные гороховые поля. Горох молочной спелости в то время был самым излюбленным детским лакомством, сравнимым разве что с эскимо или лимонадом «Тархун». Конечно же, «райский плод» сей рос в каждом огороде, но нам он казался не таким сладким, как бескрайний и безграничный совхозный, который потреблялся нами в огромных количествах. Втайне от взрослых убегали мы на поля, где наедались горохом до отвала, набивали карманы стручками, тащили домой охапки гороховых стеблей, и всё казалось нам мало, и всё казалось, что, не ровен час, придут комбайны и скосят под корень наше такое мимолётное гороховое счастье.
Пожалуй, самым значительным деревом детства для меня была черёмуха. Дом наш стоял у «поворота», где пустынное шоссе резко уходило влево, а вправо шла ухабистая просёлочная дорога, ведущая вдоль большого озера через весь посёлок. «Поворот» был печально известен множеством аварий, унесших не одну жизнь, чему была невольным свидетелем, участником и памятником мощная, гигантская сосна, к сожалению, погибшая от удара молнии несколько лет назад. Слева от дома, как раз напротив «поворота», росла раскидистая черёмуха, которая в начале лета была окутана белоснежным ароматным облаком, а позже угощала всех желающих терпкими черными горошинами. Ствол её был толстый, но примерно в метре над землёй разветвлялся на три части, образуя причудливый живой «трон», сидя на котором можно было наблюдать жизнь деревни как театральное действо. В сумерках было слышно, как затягивает тоскливую песню о своем житье-бытье легендарная, почти фольклорная, деревенская пьяница Лиза. По выходным, зажав букет полевых цветов в руке и прислушиваясь к приближающемуся шуму мотора, ждала я на черёмухе гостей: брата на отцовском мотоцикле, родителей на синеньком «Жигулёнке» и дядю на огромном красно-белом туристическом автобусе, приезд которого приравнивался по значимости к приземлению космической ракеты. А ежедневно около семи часов вечера, когда пастухи пригоняли коров с поля, на полосатом бордюре шоссе «на повороте», как ласточки на проводах, с прутами и хлебом в руках рассаживались посплетничать поджидавшие скотину хозяйки. Издали слышалось мычание стада, и вскоре на горизонте появлялись первые ряды рогатой братии, в которой всегда начинал буянить чей-нибудь задиристый бык, так что все в страхе шарахались в стороны, и мне приходилось соскакивать с черёмухового «трона» и мчаться домой без оглядки.
В палисадниках в то время цветов сажали мало – куда больше нуждались в овощах, но в моём наивном детском воображении каждый распускающийся цветок был ярким и захватывающим воплощением сюжета волшебной сказки «Гадкий утенок». Вот из маленького туго сжатого непримечательного зеленоватого кулачка-бутона аконита, словно чудо, появляются на свет изящные темно-фиолетовые «туфельки» замысловатого фасона. Вот сбросив с себя изогнутые ворсистые шкурки-«лодочки» восхитительным алым шёлковым полотнищем, подобным пионерскому галстуку, вспыхнул, расправляя паруса, красный мак. Вот разворачиваются пятилопастные «пропеллеры» белоснежных пахучих флоксов, на дне каждой трубочки которых таится сладкая капля нектара. А вот космеи – разноцветные «ромашки» с терпким запахом и всегда чуть-чуть влажными, скользкими бутонами, на которые мне нравилось надавливать, чтобы быстрее треснула их оболочка, и показались лепестки – так хотелось поскорее узнать, какого цвета будет очередная «ромашка»? Белая? Розовая? Малиновая?
К концу августа перед домом в обнимку с изгородью неизменно стояли величественные «солнышки», – золотые шары рудбекии – цветы печали, возвещавшие о приближении осени. Пышный, высокий куст был увенчан крупными ярко-желтыми помпонами. Словно созвездие маленьких солнц сияли они на фоне еще по-летнему голубого неба. В те годы на праздничных поздравительных открытках принято было писать пожелание «мирного неба над головой». Фраза эта мало что значила для детей: небо над нашими головами всегда было мирным. Запомнилось мне, как однажды ясным тихим и тёплым августовским вечером бабушка и я проходили как раз там, где росли «солнышки». Вдруг в чистом, мирном небе раздался гул, и над нами довольно низко пролетели два военных самолёта. Бабушка, чудом пережившая блокаду и бомбёжки, совершенно неожиданно разволновалась и поскорее увела меня, немало удивлённую, с улицы в дом, ничего не объясняя, только сказав: «Это нехорошие самолеты».
По семейному преданию прабабушка моя была деревенской знахаркой, выбиравшей «стень», и, наверно, поэтому после Ивана Купалы каждое лето мы с бабушкой сушили и развешивали повсюду в доме пахучие пучки полевых трав, таких как ромашка или клевер. Пачкающий ли руки чистотел, жгучая ли крапива, всесильный зверобой, едкая пижма, терпкий Иван-чай или цепкая череда – всем травам находилось применение, все были у нас в почёте. Не помню почему, но наиболее ценной травкой считалась мята. Огородной не было, но мы поштучно собирали дикую полевую мяту, что росла по краю картофельного поля, и хотя чая с ней никто по-настоящему не любил, в конце лета год за годом сшитые вручную из старых простыней мешочки сушеной мяты отправлялись в город, где так никогда и не доставались из буфета.
И всё же полевые цветы и сорные травы интересовали нас, детей, гораздо больше, чем благородные садовые красавцы, поскольку дарили простор для творчества и фантазии. Дикий овечий щавель был настоящей зеленой «аскорбинкой», а из коричневых семян конского щавеля «варилась» прекрасная «гречневая» каша для кукол. Одуванчик, словно царевна-лягушка, легко превращался в «принцессу» в солнечном платьице с пышными локонами из закрутившегося колечками стебля. Аккуратно надламывая пористую ножку озерной кувшинки можно было сделать себе изящное и ароматное русалочье ожерелье с золотой подвеской и, раскатав большим пальцем пушистый ватный налет на молодом листе мать-и-мачехи, глядеться в него, как в зеркальце.
Даже из злостного огородного сорняка – лебеды – получалась фантастическая «дама». У бабушкиной сестры было огромное картофельное поле, засаженное всеми любимой «Синеглазкой», полоть и окучивать которую несколько раз за лето съезжалась вся родня. Раздавались косынки на голову, тяпки и вёдра для сорняков, в стеклянных трехлитровых банках разводилась ледяная колодезная вода с малиново-смородиновым вареньем, и все мы, стар и мал, шли на поле. Я была самой младшей и, конечно же, быстро уставала от однообразной, утомительной работы на солнцепёке. Как-то раз, по секрету, сестра открыла мне волшебное преображение лебеды, росшей на поле. Вырванный из земли толстый стебель её венчался черной мохнатой «головой» корневища. Взявшись обеими руками за две ветви можно было немного потанцевать с «барышней-лебёдушкой», аккуратно переступая босыми ногами по тёплой рыхлой борозде.
Как и в библейской истории сада Эдемского, не обошлось без яблока и в саду лебяженском. Своих яблонь у нас почему-то не было, но вот однажды в палисаднике прямо под окном дома неизвестно откуда взялся яблоневый дичок. Будь он совсем маленьким, быстро и не задумываясь, как слепого котёнка, его бы непременно лишили жизни, но проглядели, и он подрос – стало жалко. Сперва мы с яблоней были обе «маломерками», но уже вскоре моя зелёная «подружка» обогнала меня в росте и начала порядком всем мешать. Пуще всех защищала я от топора невинное растение, и хотя убеждали меня, что толку от дичка не будет, почему-то верилось, что уж на моей-то чудо-яблоне непременно вырастут сказочные наливные «молодильные» яблочки. Сколько лет потом прошло – не помню, но как-то раз приехали мы вдвоем с братом в уже опустевший, осиротевший дом. Сквозь осеннюю листву повзрослевшей яблони глядело на нас, сияя глянцевым зелёным бочком, одно-единственное – первое – яблочко. Радости предвкушения не было предела, но, закрутившись с делами, только к вечеру отправилась я за «моим», на правах «Евы», яблоком и с ужасом обнаружила, что оно исчезло. Потеряв всякую надежду испробовать его первой, понурая вошла я в дом. Дом был пуст, но в полутемной комнате, где предметы еще хранили запахи прежней жизни, на столе, покрытом скатертью, которую давным-давно вышивала покойная тётя, лежало и ждало меня, сорванное братом, мое маленькое зелёное яблочко. Затаив дыхание, я взяла его обеими руками и надкусила. О разочарование! На вкус яблоко было травянистым и кислым. И, слава богу, что не суждено ему было стать яблоком раздора.
Очень бережно достаю сегодня из сундуков памяти лоскутки детских воспоминаний и выкраиваю из них новый, свой сад, надеясь хоть на мгновение вернуться в детство, в прошлое, продлить его волшебство, прикоснуться к вечности, словно Кай из сказки о Снежной Королеве. В моем новом саду есть и черёмуха, и маки с флоксами, и космеи, и величественные «солнышки». Под двумя соснами по соседству с карпатскими колокольчиками посеяна гвоздика-травянка. Румянятся на солнце яблочки на любой вкус, чтобы не было в семье раздора. Одобрительно покачивают головами золотые одуванчики. И верю я, что всё культивированное в нас, привитое нам в детстве, всё трепетно проносим мы через годы, и потому из всех садов мира хочется мне воспевать лишь мой детский, мой райский сад. Ибо сад, как и настоящая любовь, – один единственный на всю жизнь.
Автор: Алина Шитова
