Ложка

Случилось это досадное происшествие в самом начале войны, в последних числах июня 1941 года. То лето, как, впрочем, и каждое предыдущее лето моей короткой беззаботной восьмилетней жизни, я должен был провести в Белоруссии у маминой сестры, тёти Стаси, в деревне Турьево Сенненского района Витебской области. В деревню, совершенно недальновидно, мы отправились в конце мая, когда у меня закончился детский садик, а у моего двоюродного брата Димки – первый класс. Отвезла нас туда Димкина мама – тётя Лиля, взявшая с собой и свою младшую дочку Галю. Никто и предположить не мог, что война с немцами начнётся так неожиданно, да ещё и летом – этим священным и безмятежным временем года.

Конечно, в быту разговоры о войне велись задолго до её начала: в очередях в булочной – что пора бы, мол, сушить сухари, да шёпотом на коммунальной кухне – что нужно непременно купить про запас соли, мыла и спичек. Изредка подобные разговоры начинались и в нашей семье за обеденным столом. В Ленинграде мама, отец и я жили в старой коммунальной квартире, втроём в одной маленькой комнате, на улице Предтеченской, недалеко от Лиговки. В такие моменты я, естественно, замолкал и только растерянно переводил вопрошающий взгляд с опечаленного лица мамы на лучистое лицо отца. Как-то раз, заметив моё смятение, отец лукаво подмигнул мне и сказал: «Подумаешь, какая напасть – немцы! Вон с турками нам легко воевать было: у них на шее специальная верёвочка висела, за которую дёрнешь – и турок больше шевельнуться не может!» При этом лицо отца расплылось в довольной, успокаивающей улыбке, от которой морщинки разбежались к уголкам его карих глаз, а угроза надвигающейся войны растаяла в воздухе, как пар от тарелки с горячим борщом.

Однако вскоре после этого разговора я случайно заметил лежавший у мамы на тумбочке неизвестно откуда взявшийся маленький молитвенник – истёртую книжечку с изображениями святых и непонятными мне словами. Где он хранился столькие годы с самого маминого белорусско-польского детства – мне не ведомо. Но иногда вечерами, особенно когда отец уходил на ночную смену, до меня, лежащего в полудрёме на своей кушетке за ширмой, доносилось едва слышное, многократно повторяемое неуверенное мамино бормотание: «матка боска … за нами гжешными … в годзину шмерчи нашей…».

Но за пределами коммунальных квартир, по которым, подобно сквознякам, гуляли слухи, сомнения и неизвестность, мы, дворовые ребята, всю весну с упоением играли в «войнушку», беспощадно расстреливая воображаемых «немцев» из самодельного игрушечного оружия. По соседству с нашим домом находилась красильная фабрика, на территорию которой мы тайком пробирались по вечерам за валявшимися на свалке деревянными ящиками. Из тонких планок этих ящиков было удобно выстругивать перочинными ножами некое подобие ружей и пистолетов, которые мы обматывали бечёвкой, цепляли на пояс или носили наперевес. С каждым ловко утащенным ящиком, с каждым свежевыструганным ружьём воевать с хлипкими и, в нашем воображении, безоружными «немцами» становилось всё увлекательнее.

В Белоруссии в то лето пробыли мы почти месяц. Тётя Стася держала корову и кур, и с утра до ночи ухаживала за своим плодовым садом и огромным огородом. Руки её были натруженные и огрубевшие, с выпуклыми жилками вен, а лицо обветренное, загорелое и испещрённое морщинами не по годам. Мы же, «горожане», с утра до ночи только и делали, что обпивались парным молоком и объедались ломтями горячего домашнего хлеба со сбитым вручную чуть подсоленным маслом. Изрядно подкрепившись, Димка, мой тёзка Валька (сын тёти Стаси) и я начинали неутомимо бедокурить. Добродушный увалень Валька был младше всех, и, как водится, частенько получал от нас тумаков – по делу и просто так, за что нам с Димкой сильно попадало. Как и в предыдущий приезд, нашим любимым занятием было лазание по крышам сараев, крытых местами уже прохудившейся соломой, то и дело досадно прорывавшейся под нашими ногами. Но самым страшным преступлением того лета считалось быть пойманным за нашим новым «взрослым» увлечением – курением. На сдачу в магазине мы брали папиросы и тайком пытались раскуривать их, прячась за хлевом и даже не ведая, что нас с головой выдавал не только едкий их дух, но и дым. Тогда тётя Стася, понося нас, на чём свет стоит, срывала пучок как по заказу росших под рукой крапивы или осота и гоняла нашу братию по двору, стараясь отхлестать по заду, а ещё лучше по голым ногам, грозя отправить обратно в Ленинград.

Однажды вечером тётя Стася вернулась из сельсовета и сообщила, что началась война, что немцы продвигаются очень быстро, и что повсюду на дорогах уже тянутся обозы с беженцами. Было решено, не медля, возвращаться в Ленинград. Взволнованная тётя Лиля поспешно упаковала наши вещи, уместившиеся в один старый чемодан, перевязанный бечёвкой, а тётя Стася собрала узелок продуктов на дорогу. Она долго целовала и обнимала нас на прощание, прижимая к своей пахнущей хлебом и хлевом груди, плакала, крестила и приговаривала, что, может быть, всё обойдётся.

На перекладных добрались мы сперва до станции Богушевская, а оттуда поехали по железной дороге на открытых платформах до Витебска. Мимо проплывали поля, леса и речки. Погода стояла тёплая, в голубом небе безмятежно светило солнце, на лугах мирно паслись лошади и резвились жеребята-сеголетки, и казалось мне, что всю эту воображаемую войну сговорившиеся взрослые придумали специально, дабы наказать нас за невинные мальчишеские проделки.

В Витебске на вокзале яблоку было некуда упасть: повсюду толпились беженцы, пытавшиеся сесть на поезд, по большей части женщины с детьми и скудным скарбом – брали с собой только то, что могли унести в руках. На путях формировался какой-то состав. Вскоре выяснилось, что в ближайшее время прямого поезда до Ленинграда не было, а формировавшийся состав отправлялся поздним вечером на Смоленск. Тётя Лиля взяла на него билеты и успокоила нас, сказав, что домой мы поедем с пересадкой, и что так будет даже веселее.

В ожидании посадки на поезд мы с Димкой сидели на корточках на перроне и разглядывали составы. Мой отец работал на вагонно-ремонтном заводе, поэтому о поездах я знал довольно много. В нашем составе были в основном теплушки, снаружи покрашенные буроватой краской цвета запекшейся крови, и лишь один зелёный пульмановский вагон. Почему-то мне думалось, что мы поедем именно в нём, с удобствами, и что в Смоленске его перецепят на поезд, идущий до Ленинграда. Но тётя Лиля объяснила, что в таком вагоне ездит только начальство, и вскоре вместе с остальными беженцами мы погрузились в теплушку. Внутри вагона были устроены простые деревянные полки в несколько ярусов, и нас втроём вместе с Галей командировали на самую нижнюю. Стемнело. На перроне горел фонарь, освещая открытую дверь теплушки, но в глубине вагона царил полумрак. К счастью, отправления нам пришлось ждать недолго. Поезд тронулся, колёса стали отбивать мерную барабанную дробь, и я прикрыл глаза, чтобы ничто не мешало мне мечтать о том, что ждало нас впереди.

В поезде со мной приключилась первая настоящая беда. Дело в том, что незадолго до войны мой двоюродный брат Лёня (в последствии погибший в бою под Ельней) привёз мне в подарок из Риги чудесный бежевый свитер на молнии – невиданное сокровище по тем временам, предмет зависти всех ребят во дворе. Свитер мне разрешалось носить лишь по особым случаям, к которым приравнивалась поездка к родственникам. И вот, как только мы разместились на вагонной полке валетом, я снял свой любимый свитер, сунул под голову и задремал. Проснувшись на рассвете, когда поезд отъезжал от станции Рудня, я хватился свитера, но его нигде не было: видимо ночью в темноте теплушки кто-то тихонько вытащил его из-под моей головы. Никто из соседей по вагону в краже не признался. Горю моему не было предела, и я уже готов был разреветься от обиды, как девчонка, но тут кто-то закричал: «Немцы, немцы летят!»

На мгновение жизнь в вагоне замерла. Мы прислушались и за стуком колёс уловили едва слышный, но всё нарастающий гул приближающихся самолётов. Поезд замедлил ход. У открытой двери вагона столпились любопытные мужчины. Мне тоже очень хотелось посмотреть на немецкие самолёты. Представлялись они мне маленькими и хлипкими, с верёвочкой, за которую нужно было дернуть, чтобы самолёт упал. Но рёв мотора пролетавшего прямо над нами штурмовика стал оглушительным, маленькая Галя захныкала, и все мы инстинктивно прижались к тёте Лиле. Раздался треск пулемётной очереди; кое-где пули со стуком прошили крышу теплушки. Вслед за этим в вагоне начался хаос: заголосили женщины, заплакали дети, мужчины бросились к своим семьям. Все жались друг к другу, закрывали головы руками, лезли прятаться под полки. Напротив нас, неподвижно сидевшая старушка, зажмурившись, перебирала в руках чётки и беззвучно шевелила губами. Я отвернулся и закрыл глаза, как вдруг с верхней полки раздался душераздирающий вопль женщины, ехавшей с мальчиком примерно моих лет: «Ранили, моего Васю ранили!» Я приоткрыл один глаз: подоспевшие мужчины на руках передавали обмякшее тело мальчика; всё лицо его было в крови. На долю секунды мне показалось, что под его серой парусиновой курточкой мелькнул знакомый уголок бежевой ткани и замочек молнии моего пропавшего свитера. Но прежде, чем я успел что-то сказать, на нас обрушился шквал снарядов, раздались два страшных взрыва, поезд резко дёрнулся и встал. В вагоне попадали на пол люди и вещи с верхних полок. «Люся! Где ты? Помогите! Ратуйце! Мама! Цякай! Хавайся!» кричали по-русски и по-белорусски. Тётя Лиля схватила Галю в охапку, и мы, не сговариваясь, вчетвером бросились к выходу. Побросав свои вещи, ближайшие к двери пассажиры уже стали выпрыгивать из вагона на насыпь, прямо под град из пуль и осколков. Первым из нас выскочил Димка, потом тётя Лиля с Галей на руках, а за ними следом я.

Сдирая кожу на ладонях и коленках, я скатился с насыпи в низину, заросшую камышами, и, по щиколотку в воде, стал слепо пробираться напролом через ивняк к более сухому месту, чтобы хоть как-то укрыться под большими деревьями. Вскарабкавшись на солнечный пригорок, я оглянулся: бомбёжка поезда шла полным ходом. Со страшным воем в небе кружили две чёрные «птицы», оглушительно и беспрестанно стрекотал пулемёт, свистели пули, грохотали разрывы. Развороченный снарядом паровоз полыхал, кашляя едким дымом; в пульмановском вагоне начальства зияла огромная дыра, из которой вырывались языки пламени. Прочь от состава, во все стороны, крича, падая на ходу и роняя прихваченные второпях корзины и вещмешки, бежали полуодетые, обезумевшие от страха люди. Несколько человек лежали неподвижно, распластавшись, на насыпи и в камышах. «Вот бы посмотреть, взорвётся ли паровоз!» подумал я, однако страх гнал меня глубже в лес. Вдалеке между деревьями виднелась высокая фигура тёти Лили. Я побежал дальше. Но вскоре калейдоскоп мелькавших у меня перед глазами стволов деревьев стал головокружительным, а нескончаемая какофония за спиной слилась в один оглушающий рокот. Я прижал оцарапанные ладони к ушам, споткнулся, упал ничком в мох и, кажется, потерял сознание.

Очнувшись, я поразился окружавшей меня странной тишине и испугался, что оглох или даже умер. Откинувшись навзничь, я взглянул вверх: надо мной на фоне ясного неба водили хоровод молодые ели. И вспомнилась мне, почему-то, наша детсадовская новогодняя ёлка, и танец девочек в костюмах снежинок, а среди них белокурая и сероглазая Ляля. Я понадеялся, было, на то, что бомбёжка поезда мне лишь приснилась, но, в конце концов, услышал карканье ворон в чаще и ауканье потерявших друг друга людей. Поднявшись с земли, я отряхнулся, огляделся и побежал искать своих. Вскоре каким-то чудом я нашёл и Димку, и тётю Лилю с Галей. Ничто теперь не могло заставить нас вернуться к разбомблённому поезду – ни оставленный узелок с едой, ни забытый в спешке чемодан. Посовещавшись, мы решили идти дальше до Смоленска пешком.

Мы долго блуждали по лесу, пока, наконец, не услышали вдали стук топора и голоса. Выйдя на поляну, мы увидели солдат, разбивавших лагерь. Несколько человек маскировали только что построенную землянку; десяток полуодетых солдат с загорелыми спинами рыли траншею. Я с восхищением уставился на новенькие расчехлённые зенитки – артиллеристы! Немолодой усатый солдат с добрым лицом неспешно направился в нашу сторону. Тётя Лиля сбивчиво рассказала ему, что наш поезд разбомбили немцы и что мы идём в Смоленск. При этих словах Галя, державшая мать за подол юбки, начала тихонько всхлипывать. Повздыхали. Откуда-то из кармана солдат вытащил завёрнутый в платок сахар и дал по кусочку мне, Димке и Гале. Свой я тут же сунул за щёку. Солнечное тепло, широкая ладонь солдата на моей бритой голове и неожиданная сладость сахара во рту подействовали на меня успокаивающе. Мне очень хотелось остаться, но тётя Лиля уже выясняла, в каком направлении находится Смоленск и как выйти на ближайшую дорогу. Усатый солдат посоветовал нам поторопиться, чтобы догнать недавно ушедшую в ту же сторону группу детского сада, которым их взвод выделил лошадь с телегой и возничего из местных.

Уже ближе к вечеру вышли мы на смоленский тракт. Шагать по дороге было гораздо легче, чем по лесу, но каждый раз, при звуке, похожем на гул приближающегося самолёта, мы бросались в придорожные кусты или прятались под деревьями. В один из таких разов на лесной поляне мы увидели расположившийся на отдых детский сад, о котором говорил солдат. Тётя Лиля попросила воспитательницу разрешить нам присоединиться к ним. Идти по дороге в светлое время суток взрослые посчитали опасным, поэтому было решено днём пережидать, а двигаться ночью. Всего нам предстояло пройти около 100 км.

На телеге вместе с возничим помещался сваленный в беспорядке и раскачивающийся из стороны в сторону детский скарб, да пара младших ребят, между которыми втиснули и Галю. Я смотрел на них с завистью, но нас с Димкой, как самых старших, приладили замыкающими в цепочке плетущихся позади телеги детей. Положение наше было не худшим: гораздо труднее было идти в середине цепочки, в ногу со всеми, стараясь не споткнуться и не упасть. Легче всего было первому в цепочке, потому что держался он за телегу. Чтобы не отстать в темноте от остальных, я придумал маленькую хитрость. Как-то раз в Доме пионеров проводился конкурс, в котором надо было пройти вслепую по прямой линии. На меня надели огромную голову медведя из папье-маше, так что я ничего перед собой не видел. В первое мгновение я растерялся, но вдруг с радостью заметил, что в щёлочку внизу проглядывает рисунок паркета. Ориентируясь на него, я прошёл прямее всех, и мне дали приз. Шагая ночью за телегой, я представлял, что все мы участвуем в каком-то конкурсе, и что призом в этой игре будет еда. Напряжённо глядя себе под ноги, я старался попадать в след от колеса, уже немного затоптанный подошвами идущих впереди «соперников».

Так шли мы до Смоленска целых пять дней, а точнее ночей. Несмотря на длительный дневной отдых, мы слабели с каждым днём, и нам всё время нестерпимо хотелось спать. Засыпавших на ходу ребят на какое-то время сажали на телегу. Помню, что и мне довелось на ней ехать – но недолго. Мгновенно уснув от размеренной убаюкивающей качки, я скатился с телеги прямо в канаву, вызвав большой переполох. Слабели мы не только от утомительной ночной ходьбы, но и от отсутствия еды. Не раз успел я пожалеть о съеденном второпях сахаре, но, сколько ни старался представить его вкус, слаще у меня во рту не становилось. Крохотными порциями тётя Лиля и воспитательница выдавали нам раз в день еду из того, чем снабдили детский сад артиллеристы. Подремав днём, мы сновали по лесу и полянам в поисках земляники и недозрелой черники, сосали сладкие цветки клевера, жевали дикий щавель. Пить нам тоже было нечего. Только раз наткнулись мы на чистый студёный ручей, а в остальное время черпали ладошками воду из канавы, так что на другой же день все мы стали сильно мучиться животом.

Наконец, к вечеру пятого дня мы дошли до Смоленска. Отпустив телегу с лошадью и возничим, мы направились прямиком на вокзал. В центре города мы увидели разбомблённое старое кладбище, испещрённое воронками, словно кто-то кому-то приготовил свежие могилы. Вокзал кишел людьми, отчаянно пытавшимися уехать куда угодно и как можно скорее. Тётя Лиля и воспитательница побежали на поиски начальника вокзала. Увидев перед собой группу измождённых, голодных детей, усталый пожилой начальник вокзала распорядился немедленно отправить нас в столовую и накормить, а также пообещал, что на следующее утро нас непременно посадят на поезд.

В привокзальной столовой мы уселись за столики; нам подали хлеба и миски чуть тёплого жидкого супа, наверно щей. Один запах еды уже сводил с ума. Все тут же потянулись за ложками, лежавшими горкой посреди стола, а я замешкался, и к моему ужасу оказалось, что одной ложки как раз не хватило. Не обращая никакого внимания на моё злосчастие, и Димка, и другие ребята за нашим столом уже начали хлебать ароматную мутноватую жидкость, а я всё сидел в растерянности, не зная, как поступить. Кричать на всю столовую, что мне нужна ложка? Неловко. Звать тётю Лилю на помощь, как маленький? Стыдно. Самому отправляться на поиски ложки? Этого я сделать не мог, потому что оставлять без внимания суп наедине с десятком голодных как волки ребят было опасно. Но в этот момент мои раздумья прервал вой воздушной тревоги. По громкоговорителю объявили, что сейчас на вокзал будет совершён налёт, и приказали всем укрыться в бомбоубежище. Ребята, позабыв про свой недоеденный обед, вскочили и побежали прочь из столовой. Я вылез из-за стола последний. Тут и там возле тарелок валялись брошенные впопыхах желанные алюминиевые ложки. Я схватил одну, облизал её на ходу, благодарно вкушая капли солоноватых щей, спрятал свой ловко добытый трофей за пазуху, и бросился догонять остальных.

В бомбоубежище мы пробыли недолго: тревога оказалась ложной. Я почему-то решил, что артиллерийскому взводу пожилого солдата, который угостил меня сахаром, удалось сбить из новеньких зениток летевшие на нас немецкие самолёты. Мы вернулись в столовую. Парнишка, чью ложку забрал я, не мешкая, допил остаток своего супа через край. А я смаковал остывшие щи, выуживая редкие кусочки разварившейся картошки и пластиночки капусты, и думал, что никогда в жизни не ел ничего вкуснее. Добавки, к огромному сожалению, нам не дали, но утром перед отходом поезда обещали накормить кашей. На всякий случай, я решил оставить ложку себе. Кто знает, что там будет дальше, а с ложкой я уж точно не пропаду!

Расположившись в зале ожидания вокзала до наступления утра, сытые и разморённые мы легли спать вповалку прямо на полу. Впервые за эти несколько дней я вспомнил о маме. Мне захотелось поскорее очутиться дома, увидеть родителей и рассказать им, что я совсем не испугался во время налёта немцев на поезд, а может даже и приврать, что помогал подносить снаряды солдатам-зенитчикам. Я был уверен, что мы очень быстро победим немцев, и до конца лета ещё успеем вернуться к тёте Стасе с Валькой, чтобы пить парное молоко и тайком курить папиросы. Я ещё не знал тогда, что война будет длиться долго, что отец уже ушел на фронт добровольцем, а нас с мамой ждут три голодных года блокады.

Но не знал тогда я и многих других вещей: что война закончится нашей победой, что мы с мамой выживем, и что отец вернётся с фронта целым и невредимым. Я не знал, что буду учиться в институте и в 1955 году на заработанные на практике деньги куплю маме первый телевизор «КВН». Не знал я, что увижу полёт человека в космос, опишу ранее неизученные минералы, объезжу пол Советского Союза на своём мотоцикле, а однажды на пляже в Одессе встречу самую красивую девушку на свете, на которой женюсь. Не знал я и того, что буду жить в XXI веке, разговаривать по мобильному телефону, рассматривать фотографии на планшете и читать в Интернете новости. Но самое главное, в ту ночь на смоленском вокзале, засыпая с крепко зажатой заветной ложкой в руке, я не знал, что, прежде всего, мне просто посчастливится жить, жить, жить…